- Думаю, я тебя разбужу.
- Ладно, попробую сделать всмятку.
- Это прикольно по монтажу.
Лучше на ноуте покажу.
- Кто-то оставил у нас зарядку.

Кажется, снова подох экран. И не включается, и не тухнет. Съёмные хаты десятка стран, Грузия, Кипр и Казахстан курят в окно, запирая кухни. Пара с подушками у стены, юбочка в шерсти приёмной кошки. Громкие звуки чужой страны. Чья-то гитара, – но без струны. Кружка с царапинами от ложки.

Тысячи переплетённых рук, нежные, – не понимая сами, сцепятся в кварто-квинтовый круг.

Так единицы бегут разлук. Так миллионы стучат сердцами.

В ритме войны нету места для джаза, синкопы и слабой доли. От февраля и до февраля рвутся ракеты, горит земля, мир изучает свободу воли. Через хамсин и через буран тянутся нити по свежим ранам, переплетая собой роман. Курят на кухне десятки стран, пальцы вальсируют по экранам.

Мы подорвались и мы идём, мы, – обожжённые, мы, – смешные, мы, помеченные вождём, мы, оплаканные дождём, мы, бессмысленно кружевные, как салфеточка на столе, как яйцо для соседа в блюдце. Не отмечены на шкале, не растерзаны на скале, – и орлы от таких плюются.

Кардиографа вьётся нить между дальними адресами.
Нас никто не может разбить.
И никто не сможет разбить.

Потому что мы бьёмся сами.


***


ВРАГ

Когда ты вырастешь, — как-то раз к тебе придёт темнота.
Гораздо мудрее и старше нас, с морщинками возле рта,
с глазами, ласковыми, как мазь и яростными, как месть.
Уйдут любимые, друг и мать,
— а она останется здесь.

Придёт темнота и скажет: "Взгляни на этот говёный мир.
Твоя долина в смертной тени, — ты в ней король Лир.
Всё, что ты строил, без всяких "кроме", брал в нужде и вражде
— сгинет, будто капелька крови в пластиковом дожде.

Ведь эти не узнают цитат, не видели ни-хре-на,
им всю жизнь целовали зад в хорошие времена,
им не важно, — враг или друг. И если оставить так,
дела твоих заслуженных рук пожрёт заслуженный рак.

Они продадут тебя за пятак, буквально за пять минут,
они пока что не знают, как, — но скоро они поймут.
А времени мало, трещат основы, ангелы вострубят.
Если солнце и встанет снова, — то явно не для тебя.

Они променяли церковь на цирк, дом на содом, а флаг
с которым гибли ваши отцы – на радугу. Просто так.

И тут ничего не поделать. Но
— я знаю верное средство.

Ты главный. Всё ещё основной. Ты упустил их детство,
но ты ведь можешь из этих ребят, догнав и вооружив,
сделать себя. И снова — себя. И так останешься жив.

Оружие им раздадут. А для оружия нужен враг.
Скоро они поймут, хотя пока что не знают, как
гасить чужое нам солнце, по куску, по лучу за раз.
Потому что враг — это тот, кто смеётся.
Над кем же он, чёрт возьми, смеётся?
Над кем же тут, — кроме нас?!"

Когда ты вырастешь, как-то раз к тебе придёт темнота.
Скурит все твои сигареты, сожрёт алкоголь и чай.

Смейся ей в рожу. До боли в морщинках по уголкам рта.

Смейся — и ничего ей не отвечай.


***


Дальнобой звучит похоже на дальний бой.
А любви, мы все читали, достойны ближние.
Смерти нет — пока она не для нас с тобой.

Тормози, шофёр! Смотри, голосуют лишние.

Смерти — есть. У них по градине вместо глаз
и по новости, которая ждёт в конверте.
Смерти встали по обочинам наших трасс,
— и обычными со временем стали смерти.

Подавляя "вой", замешкавшись вместо "не",
даже слово "нет" в одиночестве не оставишь.
Но оно проступает буквами на стене,
пахнет медью и прорывается из-под клавиш.

Слышишь звон? Гудит взволнованно наш эфир.
Время делать то, что должно, не просто модно.

Если вывезем жизнь, то будет не меч, но мир.
Если вывезем смерть, — то вывезем что угодно.


*** 



Вшшшшшш... Аххх...

На самом деле море почти не издаёт таких звуков. По крайней мере, зимой. Хотя волны исправно бьются о берег и оставляют на нём разводы, красивые, уникальные, но бессмысленные, как реликтовые разряды, как статический шум пустого эфира, – пока кто-нибудь не подумает, что это красиво и не сделает их красивыми, подумав об этом.

Так же и я. Если меня не трогать, если не смотреть на меня, я не буду шуметь, я просто буду собой, но зачем быть собой, если нет никого другого. Так может море, а я – нет.

Ведь когда я стою на берегу, я всё время чего-то жду. Я жду, что волны будут вести себя как в кино, я жду, что чайки будут кричать, как в книге, но чайки молчат. Наверное, им не хочется постоянно кричать, даже когда есть слушатель. Чайки что-то поняли в этой жизни, и не так уж они глупы, как кажется. Я думаю, иногда прилетают в свои гнёзда и шёпотом говорят чайкам поменьше: "Привет. Как дела? Говорят, тебе сегодня удалось поймать свой первый зюйд-вест. Это же так здорово. Горжусь тобой. Сейчас отдохни, а завтра я покажу тебе, во что превращаются волны, если морю не о чем волноваться".

Я думаю об этом и я не волнуюсь, и я бы хотел, чтобы и ты иногда могла просто быть маленькой чайкой, и я хочу показывать море. Не только воду, которая вся красота и плавный прозрачный узор (совсем как и ты), но берег, берег, который скупо очерчен, который весь состоит из мелких частичек, который весь разный, разъёмный и резкий, совсем не такой, как волны.

Когда присматриваешься к пляжу, то видишь ракушки, размолотые прибоем, мерцающие в песке как маленькие твёрдые радуги, о, эти сокровища, которые становятся блеклыми, как только их отнимешь у моря, но оживающие с первой каплей воды. Я думаю, где-то здесь родилась Венера, такая, как ты, и вышла из пены, и снова войдёт туда, уже не одна. Зачем возвращаться, чтобы быть одному, это же скучно, если ты уже там был и была такой, как тогда. Может, потому и пена не возвращается. Может, потому чайкам надоедает кричать. Может, потому и вода больше не винноцветна, как говорит Пастуро – ей надоело – и её перестали такой видеть.

Когда я пытался сфотографировать волны, они каждый раз выходили на берег с разною силой. Они будто пытались потрогать меня и позвать за собой, и я вспомнил, как ты мне напоминала, что я вообще-то умею плавать, и так же волна размывает берег, делая его немного больше похожим на воду, и сама становится больше похожей на берег, забирая его часть, а на пляже лежат ракушки и сверкают под солнцем, и тот, кто придёт, увидит их и скажет: красиво.

А если никто не придёт, то на следующее утро над полосой прибоя будут летать две чайки, которым нравится, когда нет людей, и одна из них скажет: "Помнишь, чайка поменьше, я обещал рассказать, во что превращаются волны, если морю не о чем волноваться? Посмотри и послушай, а я посмотрю с тобой".

И там будут волны, которые не шумят, ни единого "Вшшшш..." и "Аххх...", и берег, разный, как мы с тобой, но тоже ничего такого особенного, и радужные ракушки, но самое главное – там будет взгляд, который я обращаю на эти места, когда я пишу их, который ты обращаешь туда, читая, – и это тоже любовь – встретиться взглядом сквозь отражение в кромке нашего моря.

Я всегда буду смотреть туда.

__________
Ире, 2023


***


Мне тридцать три. Я скептичный и замкнутый человек. Думаю, я заносчив, нарцисс и плохо понимаю свои эмоции. Моя идентичность собирается заново прямо сейчас. Я как торнадо из лепестков, которые носит по ветру. Случайная пыль вероятностей, которая рано или поздно осядет на чью-то дорогу, а может – и на обочину.

Говорю это, чтобы все заранее понимали – я не лучший советчик на свете. И тем не менее, хочу рассказать о семи важных... отличиях.

Я формулирую и пишу их в случайную ночь, за три дня до Нового года, вместо итога. Наверное, сейчас мне это нужнее, чем кому-то ещё.

Полетели.

1. Принципиальность – это не упёртость. Совесть не велит идти против милосердия. А принципы не подскажут быть эгоистом. Потому что порядочность гораздо важнее чести, а некоторых средств недостойны любые цели.

Я знаю это из книг, а ещё – из общения с отцом и дедом.

Спасибо.

2. Сочувствие – это не рецепты. Бывает, человек, который говорит, что ему плохо, просто хочет услышать "Я тебя понимаю" и "Я тебе помогу".

Ему или ей не всегда нужны советы, как поступить. Или, тем более, — как следовало поступить в прошлом.

Я знаю это, потому что у меня есть замечательные друзья, которых я ценю недостаточно. Но я стараюсь.

Спасибо.

3. Извинения – это не объяснения. Если кому-то тяжело, и так вышло при твоём невольном участии, не надо распинаться, почему ты не виноват. Для этого будет время. Просто скажи, что тебе жаль. Что ты сопереживаешь. Что ты не хотел(а), чтобы так вышло.

Я знаю это из общения со своей женщиной, которая делает меня лучше. На самом деле я узнал от нее о многом другом из этого списка. Просто понять это, наверное, было труднее всего.

Люблю. Спасибо.

4. Ответственность – не вина. Все лажают, ты тоже. Стоит научиться признавать это. Малодушие преснит жизнь. Бери ответственность, она даёт право решать. Да, иногда она появляется сама по себе, и тебе надо разбираться с проблемой, созданной кем-то другим. Не бойся. Это нормально.

Я знаю это от всех моих коллег со всех мест работы, коих было немало. И от них же знаю, что нормальный – не то же самое, что хороший.

Спасибо.

5. Правда – не истина. Да, у людей может быть "своя правда". Но истина не окрашена эмоционально. У неё мало общего с этикой. Истина одна. Там, где стремятся к истине, а не к чувству собственной правоты, "правд" становится меньше, а общество – большое или малое – справедливее.

Я знаю это от ученых, рационалистов, короче, от тех, кто делает шаг в непознанное и очумело вертит башкой на всех фронтирах Вселенной.

Спасибо.

6. Вера – это не уверенность, любовь — не влюблённость, а ум – не мудрость.

Я знаю это от бабушки и матери, которые с детства дали мне понять многое о бессловесных и безусловных вещах.

Спасибо.

7. Есть различия и без "не".

Где правильный ответ и кто виноват, как помочь всем и надо ли, откуда любовь и почему тебя рвёт словами в третьем часу ночи. Ответ всегда ускользает. Но надо идти за ним. Только так ты найдёшь себя и всё станет по-настоящему.

Это я понял сам.

Лети, лети, лепесток.

Спасибо тебе.


*** 



Вьется снег, летит позёмка, спит усталая подземка, сколько счет¿ поет реклама, в доме очень много хлама, панорама, крупный план, затемнение, туман.

Каша манная, комочки, пробивают обе мочки, сколько счет¿ звенит посуда, ты откуда — я отсюда. Драма, палка, огуречек, вот и вышел человечек. Вдруг из маминой из спальни сделан сквер муниципальный?

На золотом крыльце сидели: друг-убийца, пора лечиться, старый алкаш, тридцати не дашь, смешная девчонка, ее собачонка, любовь первая, такая стерва я, училка пения, сына тень её, работа курьера, святая вера, работа модели, глупые цели, глаза сикстинские, слова латинские:

"Эне, бене, раба, эне, бене, рес, эта кошка сдохла, хвост ее обрез".

Вышел месяц из тумана и еще один прошел. Ну и чо, — скажи, нормально? — шышел–мышел–хорошо.

Чтобы сказку сделать былью, надо что-то сделать пылью.

Аты-баты, шли солдаты, сели в цинковый вагон, не хватало даже ваты, кто не верит, выйди вон.
Шла машина темным лесом за каким–то интересом. Из машины вышел Бог, ну а ты бы так не смог.

Привезли его домой, оказался он живой.
Привезли его на дачу, оказалось все иначе.
Привезли его надежду, оказалось, все как прежде.
Привезли его мечту, оказалось, что не ту.
Привезли святую веру, оказалось веры в меру.
А любовь не привозили, потому что не нашли,
извозили, исказили, сколько счет¿ уже, пошли.

Мы писали, мы писали, наши пальчики устали. Наши мальчики устали. Наши девочки устали.

Где долина смертной тени, паровоз вперед летит, встань у стеночки, астеник, посчитай до десяти.
Кабель, ножницы, бумага, — с ними ты уже знаком? Поверни лицо к оврагу, завяжи глаза платком.
Это русская рулетка, шесть отверстий на спине, нам не надо очень метко, нам достаточно и не.

Или помни, что считалка не считается за кон.

Вода-вода на свободу из считалки выйди вон!

*** 



Когда они пришли за геями, я молчал, ведь я не гей.

Когда они пришли за оппозицией, я молчал, ведь я был вне политики.

Когда они пришли за феминистками, я молчал, ведь я не был про-фем.

А когда они пришли за мной, то не нашли никого.

Ведь и собой я не был уже очень, очень давно.

***


На смерть Крапивина 

Бери себе моё кольцо, дырявый камень и звезду,
и безымянные стихи, и эту пряжку от ремня.
Я не хочу тебя терять, но обязательно уйду.
Я не хочу тебя бросать, но дальше будет без меня.

Я звал Дорогу — и она теперь зовёт меня опять,
как будто медная труба щекочет эхом перевал.
Возьми себе мои слова — их никому не отобрать.
Я напишу тебе ещё, как только встану на привал.

Уходит лето, рвётся связь и ноют вывихи времён,
и молнии крапивой бьют по бесполезным парусам.
Но мы выходим на пути, светя мишенями знамён,
и каждый, чувствуя других, уже не чувствуется сам.

Бери себе мои ветра, мои миры и пустыри,
и всё, что я не написал, и всё, что не успел прочесть.
Не забывай мою звезду. И камень с дырочкой внутри.

Я ни за что не пропаду, пока ты знаешь, что я есть.

***


Ты знаешь, так долго искали эту тёмную материю, Ариадна. Достаточно мрачную, чтобы у всех, кто её видел, был траур, и волосы выпрямлялись сами, будто в похоронной процессии. Хотели чёрную, как антрацит. Но какой-то колхидец, будь они прокляты пятикратно, среди хлопот всучил нашему кормчему несколько штук грязно-бурой – и когда мы её вздёрнули, то казалось, что по кровноцветному морю плывут истлевшие за зиму листья.

Они так долго думали, что делать, Ариадна. Дальше это было нельзя. Уже третий раз Минос прибыл за сынами и дочерями Афин. Странная кара за гибель твоего брата – репарации со вкусом репатриации. Его убил марафонский бык – безумный скот, известный двумя вещами – он украл Европу и стал отцом Минотавра.

Вы так долго собирали дань, Ариадна. Какая ирония. Бык убил сына Миноса, а сын быка – убивал наших сынов. По семь ежегодно.

Мы так долго плыли, Ариадна. Помнишь, как твой отец швырнул кольцо в море и сказал, что если я истинный сын Посейдона, – достану его обратно. И я достал. Кажется, тогда ты меня и заметила, и начала плести свою нить, как Мойра.

Я так долго шёл к этом дню, Ариадна. В детстве напал на львиную шкуру Геракла, который сидел в гостях, потом убил сына Гефеста и забрал его палицу, разорвал преступного Синида на двух соснах, убил женщину по имени Фэя, прозванную свиньёй за неряшливость, поборол царя Элевсина, укротил Прокруста. Истребил на корню своих соплеменников Паллантидов вместе с самим Паллантом. "Фонос декайос" – провозгласил Дельфийский суд, что значит "обоснованное убийство" – и очистил меня от крови. А палицу вывезли за границы полиса, будто виновницу.

Она так долго тянула, Ариадна, эта Пифия. Жулики в Дельфах морочили голову целый день, и когда наконец вышла фемоноя с истёртыми коленями и глазами без радужки, когда она рекла волю Феба – это выглядело издёвкой. Лучезарный хотел, чтобы я взял в покровительницы Афродиту, богиню любви, отправляясь на главную схватку моей жизни. И он был прав. Тогда я не понял этого.

Он такой долгий, Ариадна. Этот ваш лабиринт. Нам оставили оружие, когда мы входили, и ведя твою золотую нить, я понял, что в основе он похож на огромный меандр, — каждый поворот его был тоже меандр, семь, по числу обречённых, а в центре нас ждала пустота. И надпись чем-то карминным от моего предшественника: "Выживет тот, кто первым взял быка за рога".

Фонос декайос, Ариадна. Говорят, после смерти ты стала богиней, женой Диониса. Я помню, как бросил тебя на Дие, близ храма Аполлона, ибо такова была воля богов, и я не посмел ослушаться, и вверил судьбу морскому своему отцу, Посейдону, несшему афинскую теориду в своих ладонях. Она вернулась ровно такой же, как отплывала.

Фонос декайос, Ариадна – мы даже возвращались под теми же чёрными листьями. Я обещал земному отцу Эгею, что подниму белые паруса, если сын его вернётся живым. Но возвращался зверь, – один, оставшийся из семи человек – и да здравствует минотавр Тезис – грядущий царь Афин.

Фонос декайос, Ариадна. Это алое море – оно давно зовётся Эгейским, все забыли, как его звали раньше.

Всё это случилось так быстро, Ариадна.
Так быстро.


***



Век вывихнул сустав. Внезапнее всего
— что я рождён соединить его.

Ветер дует в глаза — прикрою ладонью.
Оставлю узкую щёлочку для фотонов.
Волна, как война, плюёт на мои заслоны.
Светом тяжёлым валится многотонно.

Я не вдаюсь, пытаюсь опять не вдаваться,
на это плохие шансы у разночинца,
я не двоюсь, я пытаюсь опять не двоиться,
на это у разночинца плохие шансы.
Смысл жизни в том, что со мной случится.

Дует Мистраль — через куртку, свитер и кожу.

Пожалуйста, объясните мне, кто хороший.

Дует Железный ветер Круа-де-фер.
Железные железы просят тестостерона.
Дует Мистраль. Под форточкой спит Верона.

Воет Самум — пустыня меняет форму.
Мои друзья ещё не готовы к шторму.

Плачет Муссон над морем, а в море мусор,
скачет над Индией Вата, а там индусы,
дует Афганец в степи́, а в степи́ воронки.
звонко и громко, очень громко и звонко.

Я стою на мысе Доброй Надежды,
осколки века к глазницам я прижимаю.

Знаю, ничего не будет как прежде.
Что хочешь празднуй каждую дату мая,
— ничто никогда никого ничему не учит.

Пожалуйста, объясните, как будет лучше.

Пожалуйста, помогите мне исцелить
загадочный вывих, вывязать связь времён,
мне все вокруг обещали бесплатный щит,
но нет щита, — и я ни с ним, ни на нём.

А все ветра хохочут в ответ, как Силы,
А все ветра хохочут в ответ, как звёзды,
Весёлый ветер поёт, как его просили
и Ветер перемен набирает воздух,
и ветер сказок мне не даёт ответа,
а ветер странствий спёр мою сигарету.

Сирокко, Португалец и Санта Ана
играют с пакетом по всем городам Земли,
частым гребнем проходится Трамонтана,
в глазу урагана распятые корабли.
И лишь Пустырёнок, малый ветер Крапивина
что-то хотел сказать, но ему не дали.
Большие ветры глушат дыханья гимнами,
они не живут во флюгере и штурвале.

Так пусть же дуют трубы, искрится море,
под солнцем плавится медь и трещат устои,
— пока я дышу, я тоже ветер истории,
— пока я ветер, я тоже чего-то стою.

Конечно, никто не скажет, как будет лучше,
кому-то нравится солнце, кому-то тучи,
но если стиль уже превратился в штиль,
если воздух выдохся взаперти,
помни, ты той же крови. На всякий случай,
— помни — ты тоже ветер.

Лети


*** 



До весны уже недолго,
лёд разбился на Дону,
Вы слыхали сказок много,
расскажу ещё одну.

Шёл солдат, земля скрипела,
пела радиоволна,
просто так, а не для дела,
а для дела не она.

Вдруг, глядит, ему навстречу
из соседнего леска
вышел вражеский разведчик:
значит, рядом их войска.

Ну а может не разведка,
– вышел, долго не мудрил,
из кармана сигаретку
потянул да закурил.
Дым стелился низко-низко
над замерзшим озерцом.

– Эй, курилка, поделись-ка!
Мы с тобою в группе риска
отравления свинцом.

Тот упал, как на картине,
ахом, охом вылез: — Дык,
а огонь-то есть, противник?
Зажигалка всё, кирдык.

– Вылезай, посушим ноги,
надоела плескотня.
Огонёк найдётся. Много
у меня того огня...

– Нам об этом говорили...

На лесок упала тень.
И сидели, и курили.
Начинался новый день.

***

– Что пришёл?

– А ты что вылез?

– Чтобы ты пошёл домой.

– Я неподалёку вырос,
тут за речкой хутор мой.

– Ну а мой в её истоке,
и земля ещё вокруг.
Там, на западе, востоке,
и куда хватает рук.

– Так ведь нам земли не надо,
у самих её громада,
целый свет мы обошли.

– Так зачем вы тут?

– За правдой.

– Значит, дома не нашли?

***

Развели костёр под ёлкой,
попадает зуб за зуб,
и оттаявши, иголки
опадают в тёплый суп.

– Вы зачем по нашим били?

– А зачем вы наших жгли?

– А зачем вы нас бомбили?

– А зачем сюда пришли?

– А затем, что не могли мы
оставаться в стороне.

– У себя не оставайтесь.
А не в чуждой вам стране.

– Так она нам не чужая!

– То когда-то, не теперь.

– Это кто ещё решает?

– Мы.

– Не верю.

– Ну, не верь.

Дым летел от полевого
и живого костерка,
поднимало чьё-то слово
неживые облака.

Бомбы, мины огнестрелы
и осколки там и тут
рассекали чьё-то тело.
Где-то – жгут. А где-то ждут.

***

– Завтра мы идём в атаку.
У меня такой приказ.

– Тут понятно даже в танке,
утром выйдем против вас.

– Но ведь мы же не убийцы,
"ты да я, да мы с тобой".

– "Чёрный ворон будет виться
над моею головой"...

– "За далекие пригорки
Уходил сраженья жар..."

– "На снегу Василий Теркин
Неподобранный лежал"...

Так сидели на опушке
два растерянных бойца,
за спиной стреляли пушки,
ночи не было конца,
пели, дрались, обнимались
и братались на века.

Что ещё для них осталось

кроме Дона.

Разливалась

общая

река.



*** 


В мире все повторится. Сотни, тысячи раз:
тысячи лис и принцев, тысячи старых фраз.
Ты — простая частица. Стой себе и не ной.
— Не хочется быть частицей.
Хочется быть волной.

Через небо стремиться, солнце неся в руке и семена кислицы катая на языке. Снова найти лисицу – ту, что была со мной. Не хочется быть частицей. Хочется быть волной.

...Радио замерзает. Медленно меркнет свет. Я все равно не знаю, что говорить в ответ. Молчание вьется, длится – бьется во тьме ночной.
Не хочется быть частицей. Хочется быть волной. В небе по звездной каше кто-то рассыпал мет. Божьи окурки кажутся высверками комет. Его забытая пицца кажется нам луной. Не хочется быть частицей. Хочется быть волной.

В мире все повторится. Это цикличный мир. Снова принцы и лисы, тьма, самолет, эфир, и станцию схватит кашель, и пепельница полна...

И ты непременно скажешь
опять непременно скажешь:

– Слышу тебя,
я слышу тебя,
я слышу тебя, Волна.

***


Совсем несложно заткнуть человеку рот.
Тишина отличается после полёта пули,
в момент, когда закончился кислород,
когда человека вынули, окунули,
и снова вынули, и подключили клеммы,
когда по морде стекают кусочки крема,
когда смыкается челюсть и слышен лязг
от тридцати серебристых её защёлок,
когда девчонки молчат из-под чёрных чёлок,
когда мужчины стоят, обхватив детей,
когда говорят не те.

Тишина бывает другая: когда наутро
смотришь, как через комнату бьют лучи,
и пыльная пудра оттенками перламутра
летит на их светящиеся мечи.
Тишина, когда рыдают неудержимо,
Тишина, когда уже достают ножи,
Тишина, когда из тестового режима
автомат переключается на Виши.
Не убий.
Не лжесвидетельствуй.
Не скажи.

Тишина и молчание – брат и сестра по крови,
но их разделили в детстве на две семьи.
Не все, кто может сказать, что-то может, кроме.
Не все, кто молчит, боятся епитимьи.

Я сам человек. Когда я читаю это,
воздух проходит связки, поёт во рту,
зубы рубят его, и горло, как флейта,
колеблется, резонируя, высоту
и тембр звука меняя, и строй согласных
бьёт в барабан перепонок, концовку для,
сдирая с душ бельё и противогазы
и штампы разбивая на штемпеля.

Слушайте. Знакомых и незнакомых,
слово – не просто герцы или биты,
сопротивление это не только омы,
сила не только ньютоны. Это ты.

Голос тех, кого нет – непростое дело,
и если он умолкнет, возьми, мой друг,
мелодию. Развей её до предела,
– держи её, насколько хватает рук,
оставь молчание дома, в библиотеке,
как артобстрел на себя вызывая смех,
чтоб стих не стих, пробивая века и веки.
И если все молчат, говори за всех.

*

Пусть это – не самое лучшее из возможного,
молчания никто не поймёт сполна,
– но хуже, хуже слова неосторожного
пустая речь. И полная – тишина.


*** 


Мы сидели, курили — и снова пошел дождь.
Так все время — стартует, когда от него не ждешь.
Я чертыхнулся, вынул новую сигарету и сказал:
— Чувак, не мог обойтись без этого?..

А он тупил, качал ногой неритмично, повернулся — и не ответил. Ну, как обычно.
Но мне это надоело, сигареты переводить, я огрызнулся:

— Чего молчишь?
— Не нуди.
— Ну правда, все время льет, постоянно льет.
— А то, что дело, думаю, не твое...

Он, в общем, закрытый парень, сколько я зависаю с ним. Не любит больших компаний, никакой никогда тусни. И даже вдвоем замыкается, как полезешь немного вглубь - сразу становится необычайно груб. Но при этом отходчивый - посидел, помолчал, выбросил сигарету, прямо под ноги, на причал, сфокусировал взгляд поодаль, на корабле, и говорит:

— Настроение на нуле.
— А почему?
— Не знаю. Штормит меня. Наверное, три, а то и четыре дня.
— У вас, столиц, вообще тяжелая жизнь...
— Вот только ты с сочувствием отвяжись.

— Ну держал бы, не знаю, как-то себя в руках.
— А я и держу. Не видишь? Держу пока.
— Это вот? — я кивнул на сереющий небосклон, — это держишь?
— Держу-держу, — ухмыльнулся он. — Последний раз, как я не сдержал депрессию, описан в "Медном Всаднике". Было весело. Это стоит неэпического труда...
И я полюбил смотреть, как течет вода.
Люблю стоять под дождем, чтоб текло за шиворот,
— это лучше бухла и всякого там ширева,
— люблю, как ливень шумит, а потом стихает,
люблю, как все вокруг говорят стихами,
как капля бьется на две, касаясь травы...
Смотрю — и ощущаю себя живым...

Тут он понял, что выражается поэтично и сбил эффект:

— Врубаешься? — апатично.
— Д-да. Вроде да. И ты так четыре дня?
— Четвертый век. А впрочем, одна фигня. Ты все, докурил?
— Де-ю'ре или по факту?
—Ты к мусорке что ли?
— Ну да. Неудобно как-то...
— Чего тебе неудобно? Я разрешил.
— А может, я воспитанный.
— Не шурши.

Он тоже встал, задернул пальто на'туго.
Вышло солнце.

И началась радуга.


*** 

ХОРОШИЕ КОСТИ

Жизнь коротка, хотя я и берегу от этого своих детей.
Жизнь коротка и я сокращала свою
тысячей восхитительно неразумных способов,
тысячей восхитительно неразумных способов,
от которых я берегу детей. Мир, как минимум,
наполовину ужасен, и это ещё по самым скромным
оценкам, так что я берегу их от этого.

На каждую птичку есть птичка, убитая камнем,
на каждого любимого ребёнка – сломленный, пойманный,
в озере утонувший. Жизнь коротка,
мир ужасен, как минимум, наполовину,
и на каждого доброго незнакомца
найдётся злой. И я берегу от этого своих детей. Я пытаюсь
продать им мир. Каждый порядочный риэлтор,
ведя тебя через самую засранную дыру,
разливается соловьём про крепкую основу,
про хорошие кости: Это место может быть красивым,
так? Вы – можете сделать его красивым.

___________________________________________

Мэгги Смит, 2016
Перевод – Арчет


*** 

По воскресеньям мой папа рано вставал,
одевался по иссиня-чёрному холоду,
потом потрескавшимися руками,
болевшими от работы по будням, разжигал угольки в печи.
Никто его никогда не благодарил.

Я просыпался и слышал, как потрескивает мороз.
Когда комнаты нагревались,
он звал. Я медленно вставал, одевался,
боясь постоянного гнева этого дома,
и безразлично разговаривал с тем,
кто изгнал холод,
и даже почистил мои лакированные ботиночки.

Что я тогда знал, что я знал тогда о суровых и одиноких уголках любви?

___________________________
Роберт Хайден, 1913-1980
https://poets.org/poet/robert-hayden
Перевод – Арчет

***



Дорогие учителя (тут буква и номер) класса!
Скорее всего, я очень давно скончался,
и мне хорошо лежится в моём гробу.
Но я и оттуда достаточно меткий.
Тьфу.

Сейчас вы, наверное, очень важно молчите, с таким выражением "лучше меня не зли". Мои стихи... Заставьте детей учить их, — и я вас буквально достану из под земли.

Уж если я где-то там, где остался Пушкин, и личность мою изучают по старым блогам, я вам заявляю (дети, заткните ушки): пожалуйста, отъебитесь! Ну ради бога! (Правда, я был атеистом. Это для рифмы. Я часто такое делал: оп, логарифмы).

Помню, в нашем классе литературы со стен смотрела куча усталых лиц: сборище много сделавших для культуры психов, абьюзеров, нарков, самоубийц. Они важны, конечно, но, вместе с тем, у нас практически не было общих тем. (Я рос фанатом фэнтези и Стартрека, — они его не смотрели в начале века).

И вот чего не хотелось бы, уж поверьте, — чтобы мои стихи учили сквозь слёзы. И я НЕ передумаю после смерти. Да не нужны все эти розы-морозы в заученном и замученном дохлом виде!

Я не хочу учить детей ненавидеть.

Короче, отстаньте от школьников по-хорошему.
Наверно, понятно, к чему я сейчас веду?

Наш голос довольно громко звучит из прошлого,
но им — виднее, что я имел в виду.


***


Он говорит: «Я не понимаю, почему ты еще девственница в 24?»
Он говорит: «Я тебе не верю, я видел твою походку, целочки так не ходят".
Он говорит: «Это неестественно, люди должны трахаться».
Спрашивает: «Почему? Не обижайся».

Я спрашиваю: «Когда был твой первый раз?»
Он говорит: «Мне было 12 лет».
Он говорит: «Я знаю, ты думаешь, это слишком рано».
Я смотрю на костяшки его пальцев. У него славные руки.
Он говорит: «Она была старше».
Я спрашиваю: «Сколько лет?»
И он говорит: «Лучше, когда девушка старше, так я всему научился».
Он облизывает губы.
Я снова спрашиваю: «Сколько лет?»
Он говорит: «Я могу заставить тебя стонать одним пальцем».
Я думаю о брате в тюрьме и не могу вспомнить его лицо.
Я снова спрашиваю: «Сколько лет?»
Он говорит: «Мальчики становятся мужчинами на коленях женщин, понимаешь?»
Я думаю о лице матери, исполосованном ее неумением выбирать мужчин.
Он говорит: «Была бы ты моя, ты бы так не отвертелась, я лизал бы тебе часами, я бы выжал тебя, как фрукт».
Я думаю про обрезание двоюродной сестры, и что она ощущает себя русалкой, а не человеком ниже пояса.
Он говорит: «Я за тобой ухаживаю, понимаешь?»
Я смеюсь и спрашиваю последний раз: «Сколько лет?»

Он говорит «34».
Он говорит: «Она была прекрасна, хотя я знаю, о чем ты думаешь, но это не так, я мужчина, я мужчина, я мужчина. Никто никогда не делает мне больно».


----------------------—
© Уорсон Шир, "Пошлые беседы с парнями, у которых фальшивый смех".

Перевод - Арчет



***


Так много чувств, для которых
　　нет слова.
Например, это:
Когда лежишь ночью в поезде
　　номер тридцать,
　　　　лязгающем
　　　　на скорости сорока километров в час,
　　　　на клетчатом одеяле,
　　　　в плацкарте,
　　　　а под тобой
　　　　несётся земля.

Какой ты?

Свет уже притушили,
　　и ощущаешь себя
　　со светящимся телефоном,
　　как комета
　　с пушистым хвостом.

Летишь,
　　рассекая тьму.

*

То же самое ощущение
　　можно вызвать внутри,
　　　　лёжа дома, в постели.

Уже не летишь
　　относительно нашей планеты,
　　　　но по прежнему движешься
　　　　вместе с ней
　　　　на космических скоростях.

И телефон не светит,
　　　　- но как бы светишься ты.
Как светлячок.

Лети,
　　рассекая тьму.

*

Однако самое сложное
　　это
　　　　забить на правила оптики
　　　　и принципы относительности.

День.
　　Ты стоишь на улице,
　　　　пытаешься не орать,
　　　　　　потому что очень боишься.
　　Например, неизбежной смерти
　　　　　　　когда-нибудь.

Панич... паническая атака
　　- довольно мерзкая вещь.
Они приходят внезапно,
　　к ним невозможно привыкнуть.

"Не бойся" говорить очень тупо, так что

　　　　　　терпи.

Тут главное помнить,
　　что ты
　　　　　　- комета с пушистым хвостом.
　　　　　　　
Гореть неприятно,
　　но ты рассекаешь тьму
　　даже когда светло,
　　даже когда стоишь столбом,
　　как гребаный сурикат,
　　даже когда от страха трясутся мышцы,
　　и сокращается горло,
　　и пахнет аптекой,
　　и что-то звенит в ушах.

　　　　Просто терпи
　　　　и помни,
　　　　что прямо сейчас
　　　　в плацкарте
　　　　тридцатого поезда,
　　　　ты
　　　　летишь над землей.

　　　　А то, что света не видно,
　　　　- не значит, что он погас.

　　　　Это значит, что пала тьма,
　　　　рассеченная пополам

　　　　тобой.

При свете свет незаметен.
　　
　　　　И только чувство,
　　　　как будто внутри
　　　　щекочут бенгальские огоньки,
　　　　бьются тёплыми искрами...

　　　　*
　　　　
　　　　А поезд - приехал.
　　　　Вокзал за окном.
　　　　А ты все лежишь.
　　
　　　　　　Лежи!
　　　　　　Но сдавай белье.

　　　　　　Приехали, светлячок.
　　　　　　Всю ночь тут спать не давал своим телефоном.

　　　　　　Отличное, кстати, слово для чувства.
　　　　　　Ну, "светлячок".

　　　　　　Будь храбр и светлячок, рассекая тьму.


***

"Большая часть сообществ колеблется между разложением и ригор мортис (трупным окоченением) и гибнет, если заходит слишком далеко в ту или иную сторону. Только один Рабби осмелился потребовать от людей совершенного равновесия — соблюдения закона и милосердия к оступившемуся. Естественно, мы убили его".

Сан-Анжело. Письма к начинающему еретику. Перевод Амай а Тудомундо Пара Кве Деус вос Аме Кристано. 103:72:54:2. // Из книги Орсона Скотта Карда "Голос тех, кого нет".

*

Да, имя нам легион, потому что нас много.
Наши фамилии выстроены у стен.
Отчество вам ничего не скажет,
и сами наши отцы говорили скупо.

Мы родились между молотом и вторым молотом.
мы дети двух наковален.
мы лучшее, что могло получиться.
Искры.

Однажды мы даже построили электричество.
Мы построили его столько,
что вы видите его
прямо здесь.

Мы сделали всё как надо.
Мы не жалели.

Ни о чём не жалеет туберкулёзная рвота.
Ни о чём не жалеет содовая слеза.
Ни о чём не жалеет искра, глядя на звёзды.

Ни о чём жалеет стрелка, рубя своим фосфорным боком оставшиеся минуты до часовой,
когда часовой указывает штыком на двенадцать.

Однажды мы убили много людей.
Их было больше, чем ваших врагов.
И больше, чем ваших знакомых.
И больше, чем надо.

Мы сделали всё как следует,
и вы бы сделали так же.

Сейчас вы в это не верите.
Сейчас вы крепко стоите на наших телах
держитесь за глазницы,
пинаете лучевые кости,
украшаете розами гекатомбы,
окаменевшие до железобетона.

Скажите,
вы видели, как от крупа гниёт младенец?
Как ваши друзья, настоящие люди, лежат, разбросав кожу?
Видели маму со вспоротым животом?
Солдата, который в окопе сошёл с ума и съел свои губы?
Концлагерь?
Оспу?
Хотя бы простую гниду?

Нет.

И это сделали мы.

Однажды мы собрались вместе, и нас действительно было много.
Мы точно знали, чего хотим,
а хотели мы справедливости,
точно как вы сейчас.

Чтобы наши дети росли счастливыми.

Чтобы чужие дети росли счастливыми.

Чтобы солнце. Чтобы дождь. Чтобы радуга. Чтобы поровну. Чтобы честно.

Мы уголь.

Посмотрите вокруг внимательно. Вам будет сложно нас не заметить.
Мы дали улицам имена героев. Половина всего вокруг построена нами.
Это мы написали книги, на которых вы выросли,
и мультики сняли мы,
и стихи написали,
и песни.

Это в наших рядах стоят отважные барабанщики, девочки, игравшие в медсестёр и юные трубачи.

Хотя вы их уже не знаете.

Даже они — уже гипсовые статуи, пустые речёвки, ветхие фантики.

.

Нам нечего предъявить.

Всё, что мы знаем, как величайшее благо, было для вас всегда,
естественное как воздух.

А нам иногда и воздуха не всегда хватало,
мы горели,
мы тонули,
мы дрались за него
до смерти.

.

Просто поверьте на слово. Мы не были хуже вас.

Мы — это вы. Такие, какими вы станете, если снова над миром грянет гром.

Если снова посыплются искры.

Если снова вши, гангрена и так победим,
если снова ни шагу назад,
если закон о пяти колосках,
и прятки — самое популярное развлечение,
и песни, конечно, хором,
и проволока растёт из земли,
и никаких мультиков.

Тогда снова поднимутся пыльные комиссары,
как будто никуда и не уходили,
и многие потрёпанные слова зазвучат гордо,
и лёгкие кленовые палочки застучат в барабаны,
и встанут маленькие трубачи
и старые песни заглушат новые крики,
и кто-то первым обнимет все пулемётные гнёзда мира,
не давая свинцовым птенцам разбиться,
и его именем, конечно, назовут улицу,
которая со временем
окажется на окраине.

Обязательно ли всё это?

Нам хочется верить, что нет.

И плевать на наши могилы тоже не обязательно.

***


Отец мой, ветеран горячих точек, когда-то, возвратясь из дальних стран,
привёз для дочек аленький цветочек, и выдал как охранный талисман.
Мы все его растили понемногу, боясь обеспокоить лишний раз,
и получили розу-недотрогу, от света берегущую окрас.

Когда отца убили, мы расстались у цветника на белом берегу,
и каждая шипом кольнула палец, и каждая взяла по черенку.

Взошел один на почве каменистой, где каждый вечер в пламени костра
встречаются кинжалы и монисто, и женщины танцуют до утра.

Взошел другой на горные вершины, добрался он до шпилей и стропил,
и башенки оплёл бичом карминным, и серебристый флюгер растопил.
А третий встал на поле, поле брани. Четвёртый рос на маковой росе,
и выдал корешки в открытой ране, — и стал как все.
И стали все — как все.

И только я ношу свою гвоздику, и только я ношу свою искру,
я стала опрометчивой и дикой, повесила под юбку кобуру.

Меня не греет холод революций, и оттепель морозом не скуёт,
не дурят строчки куцых конституций, ОМОН не винтит и не лечит йод.

Во сне я вижу алые гранаты,
и взрывы на запёкшейся земле,
и бархатцев ожившие агаты,
и остролист на праздничном столе,
и, как у Элли, маковое поле,
и страшную любовь Экзюпери,
и розовые пятна на подоле,
и лилию на знамени зари.

Когда я просыпаюсь от молчанья, и утром голой подхожу к окну,
то чувствую себя последней дрянью.

Но знаю — что конкретно на кону. И знаю, что однажды на помосте
я встану под прицел, и напрямик забью им в жерла свой багряный гвоздик.

И город вспыхнет пламенем гвоздик.

***

Узнай меня! Узнай меня. По куче мелочей —
по пеплу на колене и по шраму на плече.
Узнай по недоверию, по хаосу, по голосу,
по долбаной манере постоянно трогать волосы.
Узнай меня, скотина!

Вот, по крыльям этим сложенным, по куртке измочаленной, по джинсам изничтоженным, по привкусу, по запаху, по сложному названию, привычке браться за руку и щуриться заранее — узнай меня!

Ты часто, слишком часто смотришь вниз.
Смотри сюда. Узнай меня...

Узнай — и отвернись.


*** 


Когда ты разденешься, что от тебя останется?
Да нет, я верю, — ты без одежды красавица,
　　но вот я снимаю все фото, твиты, видосы,
　　　вбросы, угрозы, бронзу, модные позы,
　　　прозак, новые кроссы и дозы твоего полового гипноза,
　　в общем,
　　все эти тросы, которыми ты привязана к кораблю
　　современности
　　в своем обычном режиме.

Не говори, что я тебя не люблю.

Скажи мне —
　　Денешься ты куда-то,
　　　　если разденешься?

Что от тебя останется, если вставиться
　　внутрь? Знаю, по Фрейду.
Ладно, еще по Фрейду
　　— представим флейту.
　　Вот, ты берешь ее в руки — и что звучит?
　　　Вообрази, что умеешь...

Ну, не молчи!

• • •
Я так хочу увидеть тебя живой.
　　Я так не верю, что внутри — ничего.

Наверно, да, хочу тебя. Все, ты рада?
　　Но я надеюсь, — ангелы носят правду.

Я сниму с тебя джинсы и лифчик,
　　выну занозы,
　　неврозы, кусочки прозы,
　　　　сниму вопросы,
но в конце останется только один,
　　ключевой:
　　　— Чем ты станешь, — если без ничего?


***


Когда Иосиф Бродский засыпает и граждане ложатся по местам, и песенкам на горло наступает стальная ночь, ступая тут и там, и в каждом силуэте катастрофа, и дрогнула последняя свеча — выходим мы, заваривая кофе и чайные пакетики точа.

Не мафия - защитники ночные, отдельный человечества подвид, — мы совы, таурино-часовые, измученный глициновый Давид. Статьи на завтра в номер не готовы, не шьется стафф, не учится билет, — и это всё доделывают совы. Приятно познакомиться, привет.

Нас обжигает первая зарница, будильник валит, как гранатомёт, а сон уже давно нам только снится, и вечный бой нам песенки поёт. Да, мы не спим, мы медленно моргаем, мы веком поднимаем кирпичи, и не будите, твари, умоляем — мы клали зоб на первые лучи.

Ни ради Эос, девы златокудрой, ни именем Авроры (и ничьим)
— не надо, господа. Страшны мы утром. Мы стра-ашно укоризненно молчим.


*** 


Почему встречаем с поезда рано-рано? Для чего провожаем, бегая по перрону? Нам за это обещали по две нирваны? Или крылышки и шелковые шевроны?
Потому что речь совсем не о часе смеха. Не о ночи криков или годах дистанций.

Мы ведем на вокзалы тех, с кем можно уехать.
А встречаем с вокзала тех, с кем можно остаться.


*** 


Утром после самоубийства я проснулась.

Я принесла себе завтрак в постель. Посолила и поперчила яйца, сделала бутерброд с беконом и сыром. Стакан грейпфрутового сока. Почистила сковородку, вытерла стол. Вымыла посуду и аккуратно сложила полотенца.

Утром после самоубийства я полюбила. Не мальчишку-соседа или директора средней школы. Не бегуна и не бакалейщика, всегда забывающего положить авокадо. Я полюбила мать. То, как она сидит на полу в моей комнате, и держит в ладонях каждый камешек из моей коллекции, пока тот не потемнеет от пота. Я полюбила отца, положившего мои записки в бутылку и отправившего ее вниз по течению реки. Своего брата, когда-то верившего в существование единорогов, а теперь сидящего за партой, отчаянно пытаясь поверить, что еще существую я.

Утром после самоубийства я гуляла с собакой. Я смотрела, как вздрагивает ее хвост, когда мимо летят птицы, и как он мотается при виде кота. Я видела пустоту в ее глазах, когда она, схватив палку, возвращалась, чтобы играть дальше - но вместо меня было только небо. Я стояла рядом, когда прохожие гладили ее морду, и она таяла от их прикосновений, как однажды и от моих.

Утром после самоубийства я вернулась в соседний двор, где в два года отпечатала следы на застывающем бетоне, и увидела, что они уже исчезают. Я сорвала несколько лилий, выдрала несколько сорняков и смотрела в окно на пожилую соседку, читавшую газету с новостью о моей смерти. Я видела, как ее муж высыпал табак в кухонную раковину и принес ей утренние таблетки.

Утром после самоубийства я встречала рассвет. Апельсиновые деревья открылись, будто ладони. Соседский мальчик показал матери пальцем на единственное рыжее облачко.

Утром после самоубийства я вернулась к себе в морге и пыталась ее вразумить. Я рассказала об авокадо и камешках, о реке и родителях. Я рассказала о закатах, и о собаке, и пляже.

Утром после самоубийства я пыталась не быть мертвой.
У меня ничего не вышло.

--------------------------
© Мегги Ройер. © Перевод — Арчет


***


Любовь похожа на те картинки,
которые я никогда не мог
увидеть полностью. Инстинктивно
выпадающий лишний слог:
дымка, аура,
полнословие,
контур прапора.

Если "Бог"
и вправду любовь,
— это подпись автора.

***

А всё, что я знал, я знал по чужим словам,
эху любви, подхваченному толпой.

И всё, что я знаю, — хочу тебя целовать.
Любовь — это ты.
И я.

Это мы с тобой.

----
Ире


***



Вот, что я скажу тебе, урод!
Говори словами через рот.

Хитрые китайские даосы
обсуждали разные вопросы,
выясняли, кто из них крутой:
это был суровый мордобой.

А когда остался лишь один
и дожил до выдранных седин,
то сказал: "Внимание, народ!
Надо было это — через рот!".

С той поры прошли уже века,
истина всё так же далека:
на обиду, драму и кровать
люди продолжают намекать,
выражая и любовь и злобу
только молчаливо, через жопу.

Надо делать всё наоборот -
говори словами через рот!

Если обижают твой народ,
если обрубают кислород,
если очень хочешь бутерброд,
если неуверенный задрот,
если кто-то лезет под капот,
если вянут уши от острот,
если полон мусоропровод —

ГОВОРИ. СЛОВАМИ. ЧЕРЕЗ. РОТ.

(Если нифига не стало лучше -
значит, слушай мозгом через уши).


*** 



Аладдин или Саладдин, или чей-то раб,
я не помню. Признаться, это не так и важно.
Я не помню имя отца его и лакаб.
Человек — это устремления. Это жажда.
Он призвал меня из огнива, которым жгут ваши белые палочки, чтобы вдыхать отраву. Из одежды имел сукно, полотно и джут, и халат его застёгивался направо.

Я сказал ему, что я правоверный джинн. Он спросил меня — а может быть, всё же виски? Поминал какой-то выдуманный кувшин.

Словом, вёл себя как Лоуренс Аравийский. Он сказал, что видел Ганзу, Каир и Синд, и бывал в Медине, будь счастлив её правитель, а теперь он здесь, и сабля его висит над судьбой неверных, как солнце висит в зените.

دِيرْ الْخَيْرْ فِي أَهْلُهْ وَ فِي غَيْرْ أَهْلُهْ بَاشْ تْصِيب أَهْلُهْ

"Слушай первое желание", — он сказал: "Я хочу, чтоб всё давали нам не торгуясь, как себе, но не глядели глаза в глаза". Я сказал, куайес, слушаю и повинуюсь.

"И второе: пускай ко племени моему остаётся путь уважения или страха, а иного — не позволяется никому".

Я кивнул — и мир сменился в глазах Аллаха.

Он кружился, как суфий, знающий мастерство оборота, ифрит, кующий султаны пыли - и сказал, что третье желание таково: я хочу, сказал он мне, чтобы все забыли: чтобы все забыли, кто мы, и что мы есть, и забыли наших шаиров и Сулеймана, и Высокую Порту, - а помнили только месть; и Ходжу Насреддина - а помнили только раны. И пускай восток багрянится, как будто прут - видит Бог, не мы виновны в его замахе!

Я решил начать с хозяина этот труд, и его забыли в пустыне друзья-казахи.

شَرُّ الْمُلُوكِ مَنْ خَافَهُ الْبَرِئُ.

Ныне ночь вокруг потягивается, как лев,
и луна полна, как будто кувшин с набизом,
и сияет вдали какой-то забытый хлев,
бедуина профиль вышит на небе сизом,
и пески, и звёзды дышат, как тёмный зал,
— между ними запах роз и узоры терний.

...Ты истратил желание, чтобы я рассказал.
Каково твоё последнее, правоверный?


***


Это бывает долго и одиноко, непрактично, убого. Этого слишком много. Это вскроет тебя, сотрёт по большому счёту. Спицей насквозь прошьет – кто-то скажет – "ничётак".

И всё так. Это прекрасно, как мел на пальцах. Как знаменосцы, привыкшие не сдаваться, электрички, застрявшие на гастролях между алкоголем и чистым полем.

Но если (когда) закончатся все сюжеты и поводы жить покажутся так мелки, – у тебя всегда остаётся это. Безответное "это", беспечное, как планета. Непонятное "это", извечное, как мелки.

*** 

Люди говорили, что у меня красивые руки.
Говорили так часто, что однажды я начала им верить,
пока не спросила своего папу-фотографа:
"Пап, я могу стать "модельной рукой?"
Он ответил: "Ни в коем случае".
Уже не помню, какую причину он тогда привел,
и я бы даже расстроилась,
но было так много мягких игрушек, чтобы заботиться,
и так много задачек, чтобы решать,
и так много мальчиков, чтобы махать им,
и так много лет, чтобы вырасти.
У нас с папой была игра - держаться за руки.
Мы держались за руки везде,
и каждый раз шептали друг другу огромные числа,
как будто считаем, сколько раз подержались,
как будто уверены, что это восемь миллионов две тысячи семьсот пятьдесят третий раз.

Руки учатся большему, чем умы.
Они учатся, как держать другие руки,
как плести карандашом строчки,
как щекотать клавиши и вести баскетбольный мяч,
сжимать ручки велосипеда,
поддерживать пожилых и ласкать маленьких.
Я люблю руки, словно людей,
они - компас и карта жизни.
Некоторые читают ладонь, чтобы предсказать будущее,
а я читаю ее, чтобы узнавать прошлое.
Каждый шрам - об истории, которая заслуживает быть рассказанной,
каждая мозолистая ладонь, каждый треснувший сустав - пропущенный удар заводской рынды.
Сейчас я вижу ближневосточные руки сжатые в ближневосточные кулаки,
бьющие друг в дружку, как в боевые барабаны.
Каждая страна видит свои кулаки солдатами, а чужие - врагами,
хотя сами по себе это просто руки.
Но давайте не про политику. Руки прочь от политики.
Это стих о любви и пальцах.

Пальцы сцепляются зигзагом - как молния. Красивая молния молитвы.
Однажды я сцапала руку своего отца так удачно, что наши пальцы идеально переплелись,
но он изменил позицию, сказав, что бережет это пожатие только для моей матери.
Дети дают друг другу пять, а мы, взрослые, умеем жать руки:
нужно фирменное рукопожатие, но не сжимай слишком крепко, не отпускай слишком быстро,
не держи слишком долго и руки прочь от политики.
Когда это стало так сложно? Я всегда думала, это просто.
На другой день папа посмотрел на мои руки, как будто узрел их впервые,
и с улыбкой, прячущейся под веками, со всей серьезностью, которую мог наскрести настолько веселый человек, сказал:
"Знаешь, а у тебя хорошие руки. Ты могла бы стать "модельной рукой".
И прежде, чем у меня вырвался смех, я успела покачать головой и сжать его ладонь:

восемь миллионов две тысячи семьсот пятьдесят четыре.


---------------------------------------------------
© Сара Кей © Перевод - Арчет


мой кот грустит

вся остальная его семья не коты

все мы люди кроме него

он исключен из большинства дел

и никто не говорит почему

он просто хочет играть

и быть любимым

он смотрит на нас с удивлением

и разочарованием

он говорит привет я кот зачем я существую

что это /почему это а не я /пожалуйста можете смотреть на меня и любить меня тоже

можно мне немножко вашей еды пожалуйста извините моя мне не очень нравится

хотите поиграть с моими игрушками? вот эта моя любимая

я тебе нравлюсь?

мы братья?

почему я не вырос?

почему я такой маленький?

ты поможешь мне быть счастливым?

куда ты?

.
.
.
.
.
.
(с) Spencer Madsen. Перевод - Арчет

***


Вот, на. Смешное, мультяшное алое сердце. Это все, что есть у меня внутри. Сожги его, если надо будет согреться. Думаю, оно хорошо горит.

Мы вряд ли будем с тобою, как Сид и Ненси. ("Мы" вряд ли будем как-нибудь вообще). Все эти "наверное", "как бы", "если", - ты не переносишь таких вещей. Но если все пропало и все достало, всем давно смешно от твоих потуг, мир поблек, ничто не осталось алым, - прислушайся.
И услышишь

тук

***

И этот мальчик — бронза вместо глаз,
и девочка — смешлива и спесива —
обточатся о зубы абразива
культуры масс. Уже который раз.
Возможно, кто-то — лучшие из нас — уйдут красиво.

Лежи, да на снегу кровоточи.
Какая рифма может быть на "розы"?
Мы третий сорт, мы сделаны из бронзы,
нас можно переплавить на мечи,
но не на косы.

Гордые отбросы.

По бронзовому колоколу бей
— он по тебе, ты по нему. Красиво.
Наследники пассива и курсива,
ублюдки от насильников и фей.

Мы приняли изысканные позы,
и ожидаем метких голубей.

Мы статуи. А вместо сроков жизни
на этом пьедестале цифра — три.

Но если под окалиной, внутри,
струится кровь — она оттуда брызнет.

Она прольется, боже побери,
и наши числа - сколько ни смотри,
что три, что два,
— тут не бывает мало —
закроет безымянная трава

не из металла.

***


Кесарю - кесарево, богу-богово. Я у бога прошу немногого.
Я у бога прошу немалого — света белого, небывалого. Сигарет, лучше ментоловых. Каплю мозга в чужие головы. Карту рек на моей ладони. Откровения на картоне.

Бог, храни меня на кордоне, на пороге и на границе.
Я неплохо умею сниться:
дай любимую, веру, друга,
вместе выпутаться из круга,
между ними стоять, любя, - и молиться
не за себя.

*** 

Мои бывшие все чаще выходят замуж.
Я смотрю на них и думаю молчаливо.
А двойник смеется - ну, ты теперь не станешь
ни красивым, ни уверенным, ни счастливым.
Посмотри на эти праздники в инстаграмме,
на улыбки одноклассницы на фейсбуке,
на цветы и поздравления на экране.
Эти руки пожимали твои руки.

Эти ноги обвивали тебе спину.
Эти волосы светились под монитором.
Ты отдал задаром лучшую половину,
ты, охваченный по молодости задором
перебора,
отдал близкое ради дальних,
и ушел дорогой выморочной мечты.
А у бывших все закончилось идеально,
и на этих фото мог оказаться ты.

*

Мой двойник - циничная сволочь, и для атаки
выбирает ночное время, обычно в три.
Подавляет словно гребаный нефтетанкер,
с черным, вязким, дорогим веществом внутри.

Я, уже засыпая, огрызаюсь с улыбкой Джокера,
в духе батлов, глядя снизу, но как бы вниз:

"Ты, утопленный в чайнике Рассела котик Шредингера,
ты сферический конь! Ты в вакууме повис!
Ты никем не подтвержденная теорема,
но кидаешь аксиомические понты.

Лучше я подохну забытой всем фонемой,
чем начну сожалеть и стану таким, как ты!

Я же сделал это, сволочь, своим уходом.
Все в порядке, - потому что меня нет.
И не всяким сублимирующим отходам
обсуждать такой травмирующий момент.

Это хрупко, как мелодия окарина,
это сложно - верно выбрать свои пути...

Кстати, я давно хочу сказать тебе, упырина.
- нам пора расстаться. Дело во мне. Прости.


*** 


Снится сон, что я спартанский мальчик*.
Я лисёнка утаил в одежде.
Дети Спарты никого не прячут
никогда. И не пытались прежде.

Мрачный ментор, гардиан науки,
чертит идеальные мосты.
Эллипсы, застывшие, как руки,
обнимают локти** пустоты.

Я до белых скул сжимаю зубы.
Я терплю, пока хватает силы.
Мой лисёнок славный, просто глупый.
Мой лисёнок добрый, просто сильный.
-
Все глядят на грифельную доску.
(Там, наверно, не было доски).
На руках случайным отголоском боли
шевелятся волоски.
Я сорвался.
Закричал.
Не слышат.
Не заметят алую дыру.
Вытрут кровь, которая набрызжет,
и наврядли вспомнят поутру.
Дети Спарты справятся прекрасно
без лисят, сомнений и огня.
Выйдет замечательный блокбастер.

Но легенду сложат про меня.

А сейчас - шепчу, пока есть губы,
закрываясь книгой и плечом -
Мой лисенок умный, просто глупый.
Крупный, просто маленький еще.

Это мой единственный союзник.
Я его единственный герой.
Я же понемногу становлюсь им,
я уже осваиваю вой.

Но когда среди огрызков Спарты
кто-то подберет меня опять,
спрячет под одеждой и под партой
- я его не стану убивать.

Мы возьмем стило и готовальню,
снимем кальку с ветхого листа
- и построим мостик из развалин.

Там, где прежде не было моста.

------------------------------------------------------------------—
**Локти - еще и мера длины
* Спартанский мальчик и лисенок - смысл легенды в том, что мальчик нашел на охоте мертвую лису, а с ней лисенка. Иметь лисят спартанским детям было запрещено, но мальчик спрятал его и унес под одеждой. Пришел так на урок. (Это тоже запрещено). Минут через двадцать лисенок проснулся и стал есть мальчика заживо. Но мальчик ничем не выдал его и умер от болевого шока.


***


В детстве мы разводили костер у пруда - и варили кашу.
Она получалась не очень съедобной, зато получалась нашей.
Сидели, болтали, смотрели в пламя,
жарили хлеб (настоящий, сами),
иногда и до ночи даже.

Бабушка мне говорила, что сковородка ничем не хуже.
А в печке тоже огонь, и рядом тоже большая лужа.
И я могу пригласить друзей,
и на чем сидите, возьми брезент,
и чтобы не дуло в уши.

Тогда темнело довольно рано. Звезды казались быстрыми,
а вместе с луной приходила она, чтобы стоять над искрами.
Не смотря на то, что была занята,
и все мы знали эти места
от леса до самой пристани.

Она приходила к нам - и наш костер оставался нашим.
Он долго тлел, лишь к полуночи захлебываясь от сажи.
Мы вместе его гасили,
лили воду, песок носили...

Поэтому я не вижу его погасшим.


***


Я - чудовище. Как я с этим живу?
Ну, обычно кусаю первым.
За нос. За палец. Одежду рву...
Скользну зубами по рукаву
- и кусь! Извините, нервы.

И в личной жизни не всё путём
- какие-то прачки, дочки,
красавицы с кружевным бельем...
За каждой является батальон
героев поодиночке.

А эти светочи красоты
отлично учились в школе,
и где-то даже почти святы...
(Зачем им аленькие цветы?
Жрут они их, что ли?)

Но вот, принцесса, как божество,
к герою идет, босая,
со сна моргает... А я чего?
А я встречаю в дверях его,
здороваюсь - и кусаю...

Вот так, храню. И хранить буду,
пока не придет важное.

До сказки. Рыцаря. Их минуты.

Чудовище я.
Это тоже чудо,
но большое.

И очень страшное.

***


ЕСЛИ БЫ Я УМЕЛ ТАНЦЕВАТЬ

Если бы я умел танцевать
я бы танцевал лучше всех

Увидев, как я изгибаюсь
сколь прям позвоночник
как вьются мои рукава
вы бы сказали
да
это красиво


Если бы я умел петь
я бы пел лучше всех

Услышав, как я звеню
на какую высоту забрался мой голос
как он спустился в бездну
и смотрит оттуда
вы бы сказали
да
это звучит


Если бы я умел готовить
я бы готовил великолепно

Поварята выстраивались бы в очередь
я разорил бы старбакс
и макдональдс
и рамзи гордона

и вы бы сказали
да
это вкусно


Я был бы отличным парфюмером
восхитительным скульптором
гениальным художником


Но стал обычным поэтом

наверное, это не гениально
Но теперь я могу говорить
если все молчат

***

?..